Передо мной чистый лист бумаги, на которой, по воле Бога, Всевышнего, я должен написать, выпустить на свет, родить, воплотить, очередную историю о ком-то, о чем-то. Смогу я это сделать или не смогу, мне это не важно, да это и не в моей власти, если я настроен, как следует, на этот акт жертвоприношения, а это именно жертвоприношение, то это должно получиться. А если не придет настрой, не откроются, как следует, энергетические каналы, то буду сидеть и молчать. Хоть год, хоть два, хоть десять… Это, конечно, мое сегодняшнее мировоззрение, к которому я пришел через двадцать лет своей драматургической деятельности. А раньше, лет двадцать назад, это было иначе. Там скорее верховодил, главенствовал принцип «сабельного броска на танки». Это иначе называется «энергией заблуждения», как говорил наш уважаемый Лев Николаевич Толстой. Я был твердо уверен, когда начинал писать какую-нибудь свою пьесу, что никто и нигде во Вселенной не писал, да и не напишет такую пьесу как я. Это, конечно, было самым элементарным заблуждением, но именно это заблуждение возбуждало мои амбиции, мое эго, мой азарт, генерировало мое творчество, связанное с моим самоутверждением, и я рвался к чистому листу бумаги как на поле боя, предрекая, предвкушая его победный финал, фанфары. В реальности никакого материального победного финала, естественно, не было, все это было, лежало в некой виртуальной плоскости. Душа моя ликовала всякий раз, после того, как моя старая печатная машинка «Optex», со своими западающими клавишами, заканчивала последнюю строчку с надписью «Быыс», что означает занавес. Меня аж бросало в дрожь. По позвоночнику, с самой макушки до пяток, пронзала, будто электрическим током, какая-то неведомая энергия. Я получал кайф, и точно знал, нет, не знал, а был уверен, что я написал очередную «нетленку», «эпохалку». И мне было пофигу, понравится это кому или нет, поставят это или не поставят, дадут гонорар или нет, главное я написал вещь, и написал честно для себя. А себя-то зачем обманывать? Ложной скромностью я не страдал, и точно знал, что я никогда не умру от своей скромности, и прочитывал свою новоиспеченную вещь, взахлеб, своим друзьям, постоянно выпрашивая у них одобрения «ну как?». Их одобрительные возгласы действовали на меня как возглас «Ноо!» для олонхосута, как удар плеткой на резвого скакуна, и я, закусив удила, мчался во весь опор, по бескрайней степи под названием Топтолонноох.
На самом то деле Топтолонноох- это маленькая лужайка за озером, около моего дома, где я в детстве гонял колхозных коров, стреляя из самодельного лука. Я был индейцем, а коровы – бизонами, а поляна Топтолонноох была великой прерией. Сейчас этой лужайки больше нет, расширившееся село поглотило ее, на ее месте давно стоят дома, но для меня она стала моим виртуальным пантеоном всех моих мыслей, мечтаний, надежд. Там даже есть и своя Аллея Героев, где стоят бюсты моих друзей, вперемежку, с бюстами моих персонажей, сделанные, за неимением достойного материала, из корневищ березы «удьурхай», которых полно у нас в Суоле. Некоторые друзья-очкарики иногда обижались на меня, когда я говорил им, что очки на их бюстах сделаны мной из донышек бутылок из под водки. Но быстро успокаивались, когда я им говорил, что зато я их бюст покрыл олифой, а потом и лаком, и их бюст прямо блестит на фоне восходящего солнца, как бюст любимого руководителя, вождя Ким Ир Сена.
Но, к сожаленью, виртуальное торжество, в реальности, оборачивалось непониманием, иногда даже обидой, трудящихся масс. Первая моя пьеса, написанная для театра, «Эйиэхэ сибэкки биэрээри», была поставлена мной же лет двадцать назад в 1988 году в Саха театре. Юбилей! После памятной той премьеры, меня пригласили на встречу с клубными работниками в Дом народного творчества. Я гордо пришел, распушив свой хвост, (как же – драматург, и плюс еще и режиссер!) и, потерпев полное фиаско, уныло поплелся прочь, волоча за собой, все тот же самый, но уже понурый, расплеванный и растоптанный, свой хвост. Руководители сельских клубов, приехавшие на республиканский семинар, в качестве культурной программы посетили театр, а там, как раз, шла премьера моего спектакля. Что тут началось! Я, оказывается, подрывал авторитет клубных работников, что советские культработники не пускают никогда алкоголиков ночью в клуб, и тем более, не дают им ключи, чтобы они распивали спиртное на сцене клуба. Я им про про Ерему, а они про Фому. Но непонятого гения я строить из себя, тогда, конечно, не стал, - все таки, культработники это еще не весь якутский народ. Так я думал. Пока не поехали на гастроли в один из поселков близлежащего улуса. Терпеливо народ, сидя в зале своего клуба, смотрел, нет, сносил издевательство со сцены их родного клуба, в виде моего «неореализма». На клубной сцене звезды Саха театра, уважаемые, любимые их артисты Герасим Васильев, Анатолий Николаев, Ефим Степанов, Афанасий Федоров, Василий Апросимов играли самую натуральную пьянку, напивались, кричали, орали, дым от курева шел столбом, хоть топор вешай… Неореализм ведь! После спектакля нас пригласил к себе комсомольский секретарь совхоза, поздравил нас с таким хорошим, актуальным спектаклем, у меня опять, как у собаки Павлова по условному рефлексу, начал было (уже в который раз) распускаться хвост, но вдруг комском с надрывом порвал на себе рубаху и сказал: «Да. Есть у нас еще в нашей работе недостатки. Скрывать не буду – есть! Но мы выжгем каленым железом эти недостатки! Да! И у нас есть такие алкоголики, которые пьют ночью в клубе! Ну, я им задам! Я им покажу кузькину мать!»… Все. Я понял. Моему неореализму ждать еще много и много лет до полного понимания его трудящимися массами. Соцреализм, агитпроп сразу не победить. Почувствовав свое полное поражение, я подписал свою безоговорочную капитуляцию, собрал манатки и ушел восвояси с театра…
Но, естественно, ушел недалеко. Все- таки успехи наших первых фильмов «Старая игрушка», «Охонон» и «Сайылык», сценарии к которым я написал для трех «братьев Васильевых»- киноактеру Анатолию Васильеву, режиссеру Руслану Васильеву и кинооператору Семену Васильеву, давали мне, как начинающему киносценаристу, уверенность, что не все еще потеряно, и что есть еще смысл побороться за звание еще и театрального драматурга.
Бальзам на душу «непонятого гения», капнул лет через десять, Бердигестяхский народный театр. Поставив мою первую пьесу, ту самую, с алкоголиками на клубной сцене, они стали лауреатами первой степени на республиканском фестивале народных театров. Лауреатами вторых и третьих степеней тоже были признаны спектакли народных театров, тоже поставленные по моим произведениям. А Гран-при фестиваля получил Чурапчинский народный театр со спектаклем «Етех Хаччаная» по моей одноименной пьесе. Так что, тогда я получил, уж точно, не каплю бальзама, а, скажем, целое ведро…
Двадцать лет назад… С тех пор утекло много воды, написано свыше тридцати пьес для театра, выпущено два сборника пьес. Много это или мало, но самое главное, что я имел возможность ездить со своими спектаклями на разные театральные фестивали, включая Францию и Польшу, благодаря, в основном, режиссерам Юре Макарову и Петру Скрябину. Даже существуют и любимые свои фестивали, например, Санкт-Петербургский «Рождественский парад». Я писал пьесы, эксклюзивно, для Петра Скрябина, чтобы он ставил спектакли именно для этого фестиваля. Санкт-Петербург ведь. Родной город, где я учился, пережил блокаду, бичевал. Бичевать-то бичевал, но успевал и дважды Зимний штурмом брать, под залп легендарного крейсера «Авроры», так сказать «за власть Советов» повоевать. Это когда Сергей Бондарчук снимал фильм «Красные колокола» по Джону Риду («Десять дней, которые потрясли мир»), нас снимали с занятий в ЛИКИ (институт киноинженеров), и везли на Дворцовую площадь для участия в массовке.
В общей сложности, родному городу я смог показать четыре моих спектакля. Три спектакля - «Над водой смерти», «Откровение от…», «Homo Ferus», в постановке Петра Скрябина, были показаны попеременно на фестивале «Рождественский парад», и четвертый, «На Богом забытой земле», в постановке Юрия Макарова, был показан на фестивале «Балтийский дом».
А путешествовать я очень люблю. Благодаря профессии тележурналиста, я побывал во многих странах Европы, Азии, сделал очень много кругосветных путешествий. Не помню только, сколько раз, кажется семьдесят, или восемьдесят раз… Не верите? Ладно, приоткрою занавес. Я был на Северном Полюсе, там вонзают палку с надписью «North Pole» в снег, и ходят вокруг нее, считают, пока не надоест. Кто во сколько раз обошел вокруг, тот во столько раз и сделал кругосветку. А по настоящему, мне довелось сделать только одну кругосветку. Это было в 1993 году, ровно пятнадцать лет назад. Я отправился с Якутска на запад, а возвратился, обогнув весь земной шарик, проехав от Нью-Йорка до Аляски на всех видах транспорта, с востока. И я ощутил тогда, насколько мал и хрупок, оказывается, наш мир. А это очень важно для любого творческого человека, тем более для драматурга.
По географии моих пьес, как я всегда люблю шутить, меня могли бы с радостью принять и на острове Свободы с моей пьесой «Куба-любовь моя!», и даже в Чили - с пьесой «Свободу Луису Корвалану!», а в Тайбее я не чувствовал бы себя чужим со своей пьесой «Остров Тайвань»,да и в Японии мог бы прожить с пьесой «Одинокая сосна посреди аласа». А для Франции я недавно написал пьесу о последней ночи Арто «Тутугури. Черный ритуал». К сожаленью, о постановках за рубежом остается только мечтать. Меня ставили только в пределах Советского Союза –в Москве, Ташкенте, Махачкале, Хабаровске. Вот и сейчас приглашают на премьеру в Хабаровск. Там «Белый театр» уже третий мой спектакль выпускает. Молодцы они. Сами нашли меня по интернету, заставили переводить на русский язык мои пьесы, и ставят их с радостью. В прошлом году они даже были приглашены со своим первым спектаклем «Джунгли», по моей пьесе, на Вампиловский фестиваль. Я туда, к сожаленью, не смог поехать. Не смог поехать и на фестиваль «Новая драма». Но на эту премьеру «Белого театра», на премьеру моего спектакля «Над водой смерти», я обязательно должен поехать. Ведь эту пьесу я переводил у них, ночуя в театре, когда приезжал к ним в Хабаровск на премьеру второго спектакля «Апокалипсис».
Секретов драматургического мастерства у меня, особых таких, нет. Самое главное, это то, что в моих пьесах нет ни одного положительного и отрицательного героя. Простой человек со всеми своими недостатками, комплексами, но тянущийся к свету – вот это мой самый любимый герой. В моих пьесах я никого не славлю, агитпропом не занимаюсь, и не лакировочных дел мастер. Мои герои, в основном, это маленькие люди – алкоголики, бомжи, зеки, бывшие актеры, простые жители села. Даже когда пишу о великих людях, таких как Пушкин, Арто, они у меня предстают именно в тот момент, когда у них уже спала повязка с глаз, когда они уже прозрели. Мне великие люди, в момент своей славы, просто не интересны. Мне интересно другое. Мне интересно было поднять простого зека, находящегося в ШИЗО, до уровня Бога, со своим, сделанным из хлебного мякиша, человечком. А потом зек, испугавшись, что его хлебного человечка, во время шмона, отберут, зек, жалея его, что человечек останется совсем один-одинешенек без него в этом жестоком мире, поднесет его ко рту, и скушает. («Апокалипсис») Или, мне интересно было поднять еще и обычного киллера, приговоренного к вышке, до уровня Христа, когда он, наконец-то, уверовал в Бога. Это такой же момент, когда, вдруг, мучитель и гонитель христиан Савл стал, в один миг, благодаря Воле Божьей, апостолом Павлом. («Седьмой ангел») Мне всегда интересней в сто раз писать не о каком-то властелине, а о простом скотнике, которого все в селе считают неполноценным чудиком, деревенским дураком, которого еще в школе-интернате для дебильных детей научили кубинскому танцу. И этот одинокий чудик в своей маленькой избушке борется за свою духовную свободу, как когда-то маленькая Куба –остров Свободы. (Куба –любовь моя!) Это мне гораздо интересней писать, чем писать откровенно популистские, юбилейные или датские пьесы (от слова «Дата»). Единственным секретом моего драматургического мастерства на сей момент является только чувство стыда за то, что подвел хороших людей, обещав им пьесу. Все обещанные сроки уже давно прошли. Я испытываю угрызнение совести, мучаюсь, болею, срываюсь на ближних, и наконец-то, в муках, выдавливаю из себя эту пьесу. А раньше было иначе…
Люблю Чехова, а Шекспира нет. У Чехова – ассоциативная драматургия, а не причинно-следственная, вербальная, как у Шекспира. Без драматургии Чехова Станиславский не открыл бы свою теорию и свой новый революционный Художественный театр. У Шекспира людей убивают просто так, как мух. Спектакли по Шекспиру смотрю почти как комедийный боевик, считая на пальцах количество трупов, «так этого замочили, того отравили, а вот уже и Симону (Глостер) выкалывают глаза, вот Кешу (Шут) начали забивать палками как зайца». Но что поделаешь? Царство силы диктует свои права. Никуда от этого не денешься. Один Антон Павлович смог разрубить эти путы. Но ему очень и очень трудно одному... Прав Шекспир. «Весь мир – театр, и люди в нем актеры». Чтобы добиться признания в театральном мире нашего безумного мира, в качестве точки отсчета, индикатора, негласно выбран был универсальный, плодовитый гений - Шекспир. Существует поговорка «Увидеть Париж – и умереть». Мечта каждого актера – «Сыграть Гамлета – и умереть». Это одновременно и смешно, и грустно. Сколько на этом фоне накопилось жизненных трагедий, разочарований, пустых надежд и комплексов неполноценности. Но это и очень хороший материал для драматурга. Свою пьесу «Актер и его роли» я написал именно по этому поводу. К одинокому старику, бывшему актеру, приходят его роли, сыгранные им когда-то. Они приходят к нему в темных масках. Но старик узнает по их жестам, мизансценам своих героев - Гамлета, Лира и Макбета. Они пришли к нему проститься. Старик рад, он снова «в ударе», он снова «великий» актер… Но потом они его хладнокровно покидают, он просит их, умоляет остаться, но все тщетно, и тогда у старика «повязка», наконец, спадает с глаз, и он начинает со своими масками играть уже не их, а уже свою жизнь.
В театральных вузах России, на мой взгляд, царит не мировая культура, а обычный евроцентризм. Когда я поступил во ВГИК на сценарный факультет, мы проходили курс «Зарубежная литература», которая была представлена только европейской литературой, драматургией, театром, а индийские Веды, Упанишады, «Натьяшастра», великая китайская литература, И-Цзин, танская поэзия Ли Бо, Су Ши, Ду Фу, японская литература, Акутагава, Мисима, Басё, Сайгё там и не упоминались. Хотя в институтской библиотеке за этими книгами была длинная очередь. Меня это очень возмущало. Я хотел высказаться по этому поводу. Но час тогда еще не пробил. Час пробил через два года, ровно двадцать лет назад, когда после того, первого и памятного моего спектакля, меня пригласили на Всесоюзный семинар национальной драматургии в подмосковную Рузу. Там находился Дом творчества Союза театральных деятелей СССР. Двадцать дней мы с Харысхалом жили в поистине царских условиях. Эх! Удалось мне тогда, все-таки, заглянуть, хоть одним глазом, в коммунизм!..
Все шло хорошо, мою абсурдистскую пьесу «Ночь. Джунгли» хвалили, потом даже напечатали в журнале «Современная драматургия». Потом эту пьесу начали ставить в Москве, Ташкенте, Махачкале, Хабаровске. Хабаровский «Белый театр» показывал ее и на Всероссийском театральном фестивале современной драматургии имени Вампилова в позапрошлом году. У нас эту пьесу впервые поставил неутомимый авангардист, режиссер Карл Сергучев в Саха театре. Спектакль назывался «Хлопок одной ладони». Это был первый абсурдистский спектакль на якутской сцене. Веселый, искрометный, энергичный спектакль с японским колоритом. Именно благодаря Карлу якутский театр впервые прикоснулся к театру абсурда, за что выражаю ему отдельный респект. Меня хвалили за эту пьесу, в основном, за то, что она была космополитична, была вне национальных рамок. Я ходил, как говорится, «в отличниках» у эстетствующих московских театралов. Но вдруг, к концу семинара, пригласили одного академика - главного редактора журнала «Вопросы литературы». Согнали всех в зал, объявили, что это очень важно, что мэтр будет учить… Все шло хорошо, гладко, академик начал бодро рассказывать что-то о мировой литературе, как надо писать, то и се… Тут-то я и встрял. Этого никто не ожидал. Ведь руководители семинара считали меня за своего союзника. Как же - абсурдист. Они и не подозревали такого подвоха с моей стороны. Они и не догадывались, что мои абсурдистские вещи были написаны именно для них, для эстетствующих высоколобых театралов, а я сам совсем другой. Я просто пересмешник. Слово за слово. Язык мой – враг мой. И пошло, и поехало… И опять кавалерийский сабельный наскок на танки. Но уже под знаменем теории «национального своеобразия» моего друга Михаила Кельбе. Я находился тогда под большим впечатлением от его дипломной работы в МГУ под названием «Национальное своеобразие романа Николая Мординова – Амма Аччыгыйа «Весенняя пора». Эта работа была тогда его духовным манифестом. Именно под этим лозунгом были написаны его повесть «Охонон», и поэма «Марфино поле». Михаила Кельбе рекомендовал в Союз писателей России сам великий русский поэт Владимир Солоухин – переводчик, пропагандист и защитник наших поэтов Анемподиста Софронова и Алексея Кулаковского.
Руководители семинара хотели остановить, но меня тормоза уже не держали. И понеслась… Мои друзья – драматурги из национальных республик явно были за меня. И я, чувствуя их негласную поддержку, занес свой карающий меч на бедного академика. «Как вы, не зная моего языка, моего быта, жизненного уклада, национального своеобразия, менталитета, миропонимания можете судить о моих пьесах – хорошая она или плохая? Что такое мировая литература? Куда вы дели великую литературу Индии, Китая, Японии? Учат ли у вас в литературном институте эти литературы? Нет. А я вот учусь на сценарном ВГИКа, и у нас есть курс «Зарубежная литература», но там и в помине нет их. Так что это – мировая литература? Это же просто европоцентризм. Так что назовем вещи своими именами – это же все таки не мировая, а просто европейская литература? Так ведь?» Вопрос был поставлен ребром. Или-или… Настала тихая пауза… Зал застыл в тягостном ожидании… И, вдруг, произошло неслыханное… Едва пролепетав, вымолвив, одно-единственное слово «европейская», бедный академик испарился. Зал ликовал, но руководители семинара были, явно, в шоке. Никто из них со мной затем больше не разговаривал, зато меня и Харысхала поили до конца семинара, абсолютно бесплатно, наши друзья – драматурги из национальных республик. Сейчас, наконец-то, начали говорить о многополярном мире. Надеюсь, что это будет не только в политике, но и в культуре. Но двадцать лет назад, еще в советские времена, в подмосковной Рузе, локальную битву за многополярный культурный мир мы тогда смогли выиграть. Вот тогда-то, по-моему, и была заложена Аллея Героев на моей долине Топтолонноох… И там навеки застыли в своем деревянном изваянии из березовых корневищ «удьурхай» мои друзья с того семинара – башкир Флорид Буляков, алтаец Антон Юданов, бурят Баир Эрдынеев и, конечно же, якут Василий Харысхал… Наконец-то! Вот на такой оптимистичной ноте и пора заканчивать мой экспромт, мой монолог, и написать долгожданное, заветное слово «Б Ы Ы С» - что значит «Занавес».
2 декабря 2008 года