Эдуард Алексеев

"Фольклор в контексте современной культуры"

(Фрагменты из книги)

Старый Вильнюс в цветах и песнях. Литовских, и не только литовских. На фольклорном празднике – фольклорные группы со всей Литвы, ансамбли из Ленинграда, Риги, Талинна.  

Девиз праздника "Skamba, skamba, кankliai" – "Звенят, звенят канклес". Песни – всюду. Во время торжественного шествия. В уютных старинных двориках. Люди переходят из одного в другой. Слушают. Садятся на траву. Кто-то скидывает обувь, закатывает рукава, распахивает ворот, подставляет лицо майскому солнцу.

На фронтоне главного университетского здания надпись – "Alma mater". На площади перед ним центр праздника. Весь день здесь с показательными программами сменяют друг друга молодежные ансамбли. 

Лишь часть выступающих поднимается на специально устроенный помост. Другие предпочитают петь у фонтана в центре двора, в стороне – у колонн, на каменных ступенях, с балкона. Они увлекают зрителей в танцы, игры, хороводы. Люди охотно включаются. Такое здесь не впервые. Так уже не раз было. Так и должно быть...

С Дайнисом Сталтом мы стоим чуть в стороне и наблюдаем, время от времени обмениваясь фразами. Вместе с женой Хелми он руководит ливским ансамблем из Латвии. Название ансамбля – "Скандыныеки", в приблизительном переводе – "Самозвучащие". На Дайнисе высокие сапоги и широкополая шляпа, старинного покроя сюртук. Он опирается на суковатую палку – "чертов барабан" или жезл "маршала", того, кто на свадьбе руководит обрядом. Дайнис не в первый раз в Литве. Он знает здесь многих и, слушая, поясняет мне.

– Вот видите, высокий парень с гармошкой. Их руководитель. Прекрасный музыкант. Профессионал, кончил консерваторию. Недавно приехал. Его пока не очень любят. Считают, что зря пропагандирует гармошку. Думают, ненужная модернизация. Чепуха. Гармошка сто лет уже везде и всюду звучит.

– Сейчас будет ансамбль одного института. Тот, что со скрипкой – руководитель, Эвальдас Вичинас. С ними мы вместе пели, когда они к нам на праздник приезжали. Мы с ними работаем в экспедициях, записываем песни на севере Литвы, на юго-востоке Латвии. Обмениваемся материалами.

– Этот, небольшого роста, доцент ветеринарной академии. Антанас Бернадонис. Очень большой энтузиаст. Главный заводила. Всегда сам запевает. Ансамбль называется “Verpeta”.  Все работают в этой академии. В Кайшядорисе. Маленький городок.

– Видите, сколько детей в ансамбле? Когда мы их пригласили на фольклорный праздник в Огре, они увидели, как мы поем вместе с детьми, им это понравилось, и теперь у них тоже так. Только так и можно передать фольклор. Мы своих детей и в поездки берем. Ничего, справляются. Когда выступление затягивается, они здесь же прямо спят. Мы считаем – полезно.

Над нами со стуков распахивается окно. Запоздалым движением старческих рук женщина пытается удержать створки. Она удивлена. Двор, обычно тихий, полон людей. Но ее недоумение постепенно проходит. Наверное, сквозь годы просыпаются  воспоминания –  словно связываются давно оборванные нити...

К вечеру я снова заглядываю в этот двор. Окно по-прежнему открыто, и женщина продолжает смотреть и слушать. Кажется, я понимаю, что она чувствует. И мне хочется сделать символический снимок – не молодежь с любопытством прислушивается к пению пожилых, а старая женщина вспоминает юность, глядя на одетых как в старину юношей и девушек.

Странички сванского дневника

... Из открытых дверей храма – сурово-неистовый, восходящий к язычеству "Джграгиж", гимн жизненосному Солнцу. Праздничная  толпа. В отдалении, сквозь мерные удары колокола – приглушенные голоса: парень и девушка с гитарой поют о новом Кутаиси...

... Мерный шорох осыпающегося под копытами щебня. Разговор со школьниками, возвращающимися домой. Девочка напевает старый мотив с новыми словами о герое-капитане... Скромное застолье в дальнем селении в горах. Тот же напев под задумчивые звуки чунири, тихая беседа, поскрипывание колыбели с агукающим младенцем...      

... Шумная свадьба.  Сразу две песни – старики и молодые поют в разных концах просторного дома. Торжественные тосты, одобрительные возгласы гостей. Врывающиеся звуки доли, кларнета и аккордеона – приглашенный из Цхинвали ресторанный ансамбль...

... Утро. Одинокий вдовий плач на маленьком кладбище в самом центре Местии. Причитания сменяются тихим всхлипыванием, оно постепенно смолкает, но ещё какое-то время звучит в сознании. Будничный щебет птиц, редкие автомобильные гудки...

 Монолог Евдокии Петровны Тыгдымаевой, хакасской песенницы

Давно ли песни сочиняю, спрашиваете? Давно. Не помню даже, когда. Как-то ехала в поезде, после войны уже. Напротив слепая старушка сидит, совсем старая. Спрашивает: ты чья, дочка? Не здешняя, говорю, из Усть-Чуля, Петьки Тыгдымаева дочь. А которая, спрашивает? Я говорю: самая младшая. Она меня как схватит за руку: Господи, певунья-то, говорит, ты моя! Да я сейчас твою песню спою. Да разве я Вам когда пела, говорю? Пела, пела. Тебе шесть лет было. Сестру твою укарамчили, а ты стояла на окошке и пела. Да как же ты, бабушка, говорю, запомнила? Я ведь сама-то не помню. Запомнила, запомнила, говорит, и спела. Вот и считайте. Сестра моя убежала несватаная в 37-м, мы ехали в поезде в году, наверно, 49-м. Так потом я эту песню тоже запомнила и записала.  Ее теперь много поют...

Как сочиняю, говорите? Между делом, на ходу. Повторяю, повторяю, переделываю много раз. Записываю потом. Не как стихи сочиняю, а как песню. Нет, свой напев не сочиняю. Напев могу любой взять. Немножко меняю, что-то прибавлю, и вроде как моя песня получается. 

Какая удачно получилась? Есть у меня песня о нашей речке - "Моя Тёя". О погибших на войне поется. О брате моем тоже. В 68-м написала. Мелодия сначала совсем другая была. Я ее переделала совсем на другую. Что-то прибавила, потом что-то отняла. И получилась новая песня. Года три, наверно, все никак не останавливалась, все меняла, меняла. А теперь эту песню везде поют. Не только у нас в Аскизским районе, а везде. 

А вообще-то я на мамины песни опираюсь. Она их много пела. Я их плохо помню. Мотивы всегда грустные были – здешний, сагайский напев. В доме у нас почти каждый вечер народ был. Певцы приходили. Дядя мой тоже пел, на чатхане играл. Очень хорошие были песни. Я маленькая была – песни точно не помню. А когда сама пою, мелодии такие же получаются...

Песня по имени Фатима

Встреча с 89-летним адыгейским гармонистом Уодагаем Аутлевым состоялась несмотря на то, что обычай запрещал ему брать в руки гармонь – траур по  родственнику. Но родственник был дальний, а желание поговорить с гостем – большим.  

Гармонистом Уодагай оказался достойным своей славы. Гармонь у него звучала как оркестр – то трепетно и нежно, то мощно, как орган. Старый музыкант прикрывал глаза и подпевал себе, с всхлипами и придыханиями. Репертуар его был неисчерпаем. За семьдесят лет игры на свадьбах он переиграл все. Хорошо помнит старые танцы, которые освоил еще до первой войны. Потом появились новые песни, новые модные танцы. Каждое поколение – много их сменилось на его веку – заказывало свои любимые мелодии. Иногда это были местные напевы, иногда пришедшие со стороны. 

Мелодии он перенимает исключительно на слух, даже самые трудные. Играет с 12-ти лет. Учеником считался до 19-ти – семь полных лет, "как в школе-семилетке".  Только потом стал выступать публично.  Ученика средних способностей может выучить ходовому репертуару за год. Правда, тот еще долго будет путать – пропускать и переставлять калена.  Есть у него два таких парня в ауле. Он им кое-что показывает. Когда их приглашают на свадьбы, они себя называют учениками Уодагая.

Своими учителями считает Хауджа и Пагуа, известных в старину гармонистов. Хауджа он слушал, а Пагуа кое-что ему показывал. Сестры Уодагая, и его жена, и обе дочери тоже играют, но не на людях.

Гармошка у него хорошая, сделана по заказу знаменитым мастером из Краснодара Зотовым.  Она служит уже 12 лет. Это девятая гармошка, сделанная для него покойным мастером. "На оставшийся мой век этой хватит", - смеется.  Кто теперь может сделать такую гармошку, не знает. Думает, никто. Фабричные никуда не годятся. Разве что мальчишкам для баловства.

С каждой песней у него связан какой-нибудь случай, иногда – целая история. Любимая сейчас "Мосбаш", например.  Мало кто знает, что сочинил ее дед Уодагая.  И то знают потому, что дед включил в песню свое имя.  Женщина и двое ее любимых парней, о которых поется, жили здесь, неподалеку. Так вот, один из парней, по фамилии Хакурин, пришёл к деду с претензией. Ему обидным показалось то, что пелось про него в песне. Он привел с собой бычка и попросил выключить свое имя из песни. Дед согласился. Бычка съели, а песня так и осталась ходить с прежними словами.  

А вообще-то за игру не платили. И подарков тоже не полагалось. Щедро угощали – это да, но за игру не платили. За учебу тоже денег не брали.

Кто песню сочинил, не всегда известно. Но конечно, кто-то обязательно был. Уодагай – старика вся Адыгея и многие в кабардинских и черкесских аулах называют просто по имени – этому особого значения не придает. Иногда забывает, что сам же и сочинил мелодию. Есть у него песни, которые ходят в народе без его имени. А иногда ему приписывают мелодию по недоразумению, – в ответах Уодагая сквозит ирония. 

Однажды друзья повели его на осетинский фильм. Там девушка по имени Фатима брала гармошку и пела хорошую песню. Друзья спрашивают: Удагай, ты запомнил песню? "Да", - ответил он. Пришел домой и сыграл. И "Фатима" пошла гулять среди адыгов как песня Уодагая. Что тут поделаешь?!

Шаман

Камлать Никита Парфенов отказался категорически.

После 1934 года, когда он зарыл в землю бубен, никто не мог сказать, что он нарушил слово, данное комсомольцам. Да и в прошлый раз, в 1979-м, зря поддался уговорам. Теперь ребятишки в школе дразнят внуков "шаманами".  

И бубна, и плаща достойного сейчас не найдешь. Когда в тот раз люди с телевидения привезли бубен из театра, неприятно было в руки взять – пыль одна. Кругом рвется, крашеными бинтами подвязано. Какие там духи. Смех один.

Разговор нам на руку. В рюкзаке у нас звучный, сделанный знающим мастером бубен с колотушкой и новенькое, "с иголочки" шаманское одеяние, изготовленное другим умельцем для краеведческого музея.

Выпрастываем рюкзак перед Никитой Алексеевичем. Сидя на полу в кабинете управляющего отделением колхоза, сощурив единственный глаз, он придирчиво ощупывает каждую подвеску, выстукивает согнутым пальцем гулкую обтяжку бубна. И костюм, и бубен ему нравятся. Но камлать в своем поселке он не будет. Если бы в другом месте, тогда можно бы попробовать.

Назавтра Никита Парфенов вместе с нами отправляется вниз по Вилюю, в отдаленное село Кутану. Там есть все, что нужно.  Уцелевшая юрта со старой утварью – теперь это школьный этнографический иузей. Электропроводка. Очаг, чтобы разжечь огонь. Два знающих учителя. Один берется быть кутуруксутом, помощником шамана, другой – представиться больным. Любопытствующих – хоть отбавляй. Снаружи ребятишки, как комары, облепили маленькие тусклые окна. Остается дождаться, пока стемнеет и дадут ток. Тогда можно начинать...

Кажется, все нам благоприятствует. Но Никита Алексеевич почему-то нервничает, хоть и старается сделать все так, как мы просили. Кусок с гаданием снимаем трижды. Колотушка упорно не желает падать горбом вниз. Нас это не устраивает: больной не должен умереть.

Вот созваны духи-помощники. Пропет алгыс-благословение духу-хозяину очага. Пора отправляться на поиски похищенной души больного. Еще один алгыс перед дверью. Теперь в дорогу!  Но что это? На первой же остановке – в разговоре с духами тех мест – рвется ремешок, который держит двойную кованную подвеску на рукаве шаманского плаща.

Шаман требует его раздеть. Слишком плохая примета. На счастье, он не совсем вошел в роль, и его можно убедить, что это невсерьез и потому неопасно, что нужно закончить съемку. Скрепя сердце, Никита Алексеевич отправляется дальше. Но зрителями он  недоволен.

Нашу настойчивость можно оправдать. Но местным непростительно ждать продолжения. Они-то должны знать, какой опасности подвергается шаман, пренебрегая предупреждениями духов. Что это вообще за люди?  Того даже не знают, что никому, кроме шамана и помощника-кутуруксута, не дозволено прикасаться к бубну. Ни тени почтения, ни страха. Одно любопытство. Да якуты ли здесь жили, их ли это потомство?

Теперь предстоит разговор с отвратительным йёрем, духом умершей когда-то женщины. Нужно вызволить похищенную душу больного учителя.  Когда разговор с йёрем близится к концу, грубый ее голос, которому подражает шаман, мягчает: 

                                         Жаль мне тебя, старик,

                                         Больно униженно ты просишь...

Смешки присутствующих окончательно расхолаживают шамана. С поспешностью проделывает он обратный путь, вдыхает принесенную душу в затылок учителя и, наскоро распустив духов-помощников, уходит спать в дальнюю комнату пустующего летом школьного интерната.

Пропасть легла между ним и односельчанами. Мы – люди посторонние. С нас какой спрос.  Но нет и не будет больше понимающего окружения. От него ждут только развлечений...

Эпилог

Майским утром 1982 года иду по берегу Вильняле. Иду неспеша, по узкой гранитной кромке. Рядом круто взбегает поросший травой склон. Кругом тишина. Уличные шумы сюда не долетают. Я бреду у самой воды, и течение властно увлекает мои мысли...

Но что-то вдруг выводит меня из задумчивости. На половине склона, если поднять взгляд, парень и девушка. Яркие – белое с красным – одежды как радостный возглас на тихом фоне травы. Лица запрокинуты к безоблачному небу.  На глаза надвинуты венки из одуванчиков. Позы недвижны и покойны. Сколько часов, лет, веков они здесь? И словно никогда и никуда не собираются уходить. 

Не убыстряя шага, не поворачивая головы, прохожу мимо. Теперь они, должно быть, уже не видны за плавным изгибом берега, и идущим навстречу девчушкам с собачкой на поводке трудно, наверное, понять мою безадресную улыбку. Впрочем, им не до меня. Ухоженная такса порывается напиться из реки. Девчушки в четыре руки оттаскивают ее от берега. Одна из них достает стеклянную банку и, с усилием стянув крышку, ставит перед собачкой. Та упирается, потом нехотя лакает, кося глазом то на меня, то на струящуюся рядом воду. 

Вода в реке прозрачна. Как замечательно она пахнет. Под берегом снуют юркие рыбешки – не лучшее ли это подтверждение ее чистоты? Рыбкам здесь, похоже, и в самом деле неплохо. Либо притерпелись к стокам, либо время, когда эти стоки отравляли реку, уже в прошлом.  

Меня тоже тянет попробовать воду на вкус. Струя холодит ладони, хочется пить еще и еще.  Но больше двух глотков я себе не позволяю. Врача, если придется к нему обратиться, могут очень удивить ссылки на прекрасное самочувствие мальков и собачье чутье. Однако во рту прятная свежесть и послевкусие говорит мне, что встреча с врачом не состоится.

Шагаю дальше и уже не пытаюсь согнать с лица улыбку. Странные мы люди – готовы умереть от жажды на берегу чистой реки. Даже рыбаков не видно. Но вот, впрочем, и они. В тени моста, на каменных ступенях спуска – подростки с удочками. В полиэтиленовых мешочках улов. Очевидно, для кошки. Пытаюсь уточнить, но улыбки в ответ не получаю. Может, не поняли? Или в школе не учат русскому? Не может быть. Почему же насупленно молчат? Подбирая слова, которые уже давно должны быть в литовском – "монумент", "центр", – спрашиваю, как пройти к памятнику Ленина. Рыбаки обмениваются парой хмурых фраз и недоуменно пожимают плечами. 

Молчание становится неловким, и я отправляюсь наверх. Но не по каменным ступеням, а по поросшему травой склону. Наискось. Туда, где памятник Ленину и рядом с ним Вильнюсская консерватория. Пора вспомнить, что там у меня лекция о музыкальном фольклоре и о его месте в сегодняшней жизни.

Подниматься по откосу легче, чем я ожидал. Ноги находят опору словно на ступенях невидимой лестницы. Только теперь замечаю, что цветущий склон поддерживают чуть выступающие из земли квадратные гнезда бетонной решетки. Трава свежа и благоуханна. По ней впору пройтись косарям. Я нисколько не удивлюсь, если вот-вот раздастся хриплый пастуший рожок или за откосом встретят меня  будоражащие голоса весеннего хоровода. 

Как же мы привыкли утолять жажду из водопроводных труб и видеть одетые в камень столичные набережные! А вот же, под ногами, убедительная встреча индустриального и природного, травы и бетона. Река не размывает берегов, трава не взламывает асфальта.

Я шагаю, улыбаюсь и знаю, с чего начну разговор со студентами. Я расскажу им о прогулке по Вильняле, о влюбленных и рыбаках, о собачке, не желающей пить из банки, о цветущих поверх бетонной решетки одуванчиках. А потом, после всего, что надлежит сказать о фольклоре и современности, вернусь к увиденному этим утром. И пусть это прозвучит маленьким гимном неистребимому и животворному в природе, в людях и в том, что ими совместно создано.

13.07.2003